Anarchist, Artist, Sufi: The Politics, Painting, and Esotericism of Ivan Agueli (Islam of the Global West). Edited by Mark Sedgwick. London: Bloomsbury Academic, 2022. 320 c.

Иван Агуэли — просто оптимальный персонаж для фильма, Голливуда, а лучше какого-нибудь инди-режиссера в духе Сандэнс, чтобы снять биопик вроде кобейновских «Последних дней» Гаса Ван Сента. Впрочем, ссориться и вырывать друг у друга жизнеописание нет причин — у Агуэли, суфия, метафизика, востоковеда, теософа, полиглота, мистика, анархиста, художника, традиционалиста, борца за права животных и женщин, несмотря на его недолгую жизнь (1869–1917), биографий несколько. Как, кстати, и имен. В родной Швеции при крещении получил имя Иоганн Густав Агели. Но в двадцать лет поменял его: Иваном стал под влиянием русской литературы, фамилию подкорректировал под французский прононс. После обращения в ислам принял арабское имя.

Но, прежде чем с головой нырнуть в его без дураков умопомрачительную биографию, скажем и о выдающихся особенностях этого издания. Оно опубликовано в серии Islam of the Global West, в которой и до этого выходили заслуживающие внимания исследования. Во-вторых, составил этот сборник, — а это коллективный сборник, за счет различных оптик и, кстати, весьма мелкого шрифта и крупных страниц, довольно содержательный, учитывая еще тот факт, что жизнь Агуэли отнюдь не отличается хорошей задокументированностью: — Марк Сэджвик, ведущий исследователь и популяризатор традиционализма. Его главная работа «Наперекор современному миру: Традиционализм и тайная интеллектуальная история ХХ века» существует на русском, и я не премину ее еще раз рекомендовать.

Что же такого особенного в Иване Агуэли? Его жизнь, его, так сказать, мечты и борьба за них. Потому что можно сразу констатировать — сочинения его дискретны, статьи, заметки и письма (несколько текстов, кстати, переведены и приведены в этом издании), а картины постимпрессионистического свойства могут, возможно, показаться слишком традиционными для этого масштаба личности. Что касается живописи, то ее скромное новаторство было сознательной авторской интенцией — а) Агуэли все же был традиционалистом, он стремился транслировать древние смыслы, а, скажем, эксперименты того же кубизма воспринимал неоднозначно, склонен был трактовать их через суфизм и видеть схожее смыслополагание, б) ему было очень близко восточное видение, в частности, одним из главных объектов для выражения он считал небо и линию горизонта. Но оставим этот вопрос искусствоведам, отметив лишь, что при его жизни картины выставлялись лишь раз, полноценная выставка прошла в Швеции уже после смерти, шведы и начали его немного раскручивать как художника, видимо, по «национальной линии» (с другими своими идеями он Швеции, вообще Европе и даже товарищам-традиционалистам был не так удобен-угоден, об этом чуть позже).

Родился Иоганн в обычной семье, властный отец хотел, чтобы сын приобрел «вменяемую» профессию, отправлял его в какое-то местное профессиональное училище. Сын же хотел рисовать, мечтал о Париже (немного напоминает, как рвался в Париж Джойс, родную Ирландию вспоминал лишь на страницах книг и писем — тут не так жестко, Иван возвращался, рисовал шведские безлюдные просторы и морские виды Готланда). В юном еще весьма возрасте читал Ибсена, Стриндберга, Ницше (нет, очарован им в духе того времени не был, имел претензии), Бодлера, ответственных за поход к паспортистике Тургенева, Толстого (его цитировал, увлекался, оно и понятно), Достоевского. Кто остался с ним на всю жизнь с тех первых страниц, так это Сведенборг — тот дал Иоганну-Ивану «духовное воспитание, благодаря которому он смог защититься и освободиться от протестантизма и германизма». Идеи духовидца Эммануила Агуэли осмыслял и инкорпорировал в собственные воззрения и позже. Более близкая Ивану мать (она и втайне от мужа всю жизнь спонсировала сына, сам-то он зарабатывать так и не научился) все же пролоббировала отъезд в Париж. В Париж, учиться живописи! Как, кстати, у того же Джойса, удача на французской земле пришла не сразу, поездка — как и после в Египет — была не одна.

Должен признаться, я до сих пор до конца не понял психотип Агуэли. Был он точно страстным, очень убежденным и увлекающимся человеком, легко мог быть неуживчивым и резким (в письмах по сугубо теоретическим вопросам он допускает весьма кабацкие выражения, за что извиняется, — думаю, зря, шведский адресат из юности вряд ли мог понять и даже знать все эти имена). Но при этом и изрядным тусовщиком — его энтузиазм, интерес и живость открывали перед ним совершенно разные двери. Как шутил парижский приятель тех дней, у Агуэли рядом в визитнице в столе наверняка лежали его совершенно разные визитки для разных слоев общества, только вряд ли у него был стол и визитница. И сегодня Агуэли тащил его на великосветский прием, а завтра в весьма сомнительное место, с цыганами и мистиками далеко не первого сорта… В Лондоне Агуэли общался с Кропоткиным — он же был анархистом, а читал, кроме Прудона, конечно, отличившихся в этом русских, Бакунина, Герцена. В Париже познакомился тут же со всеми и — черта к его портрету — сведя знакомства с видными галеристами того времени, лишь раз показал тем свои собственные работы, а знакомство использовал, чтобы не вылезать с вернисажей обожаемых Гогена и Матисса. Как и Гоген, он уже успел утомиться европейской цивилизацией, мечтал удрать то на природу, на пленэр (раз в пригородах его помяли местные, приняв за шпиона, — Агуэли воспринял это очень легко, в шутку), то уехать в «первобытные земли» (по его выражению, анализу можно было научиться в Париже, а вот за синтезом — уже в Каир). Индию, Цейлон он и посетил — восторг в пространных письмах-травелогах.

Зарабатывал он в те дни фрилансом — переводами (благословенное время, когда на гонорары за переложение крайне религиозных и эстетских трактатов можно было худо-бедно, но жить!) и журналистикой. Писал он в основном для журнала мужа своей главной патронессы и адресата его многих писем Мари Хуот — писательница, феминистка, борец за права животных, она была старше его на двадцать лет. Отношения у них были непростые, был ли там роман (не только) платонический, не ясно, но она очень помогала ему всю жизнь. Когда же наклюнулась твердая и даже интересная работа, Аполлинер предложил уже почти штатную должность автора для серии художественных книг, Агуэли тут же сорвался в провинцию рисовать (немного напоминает еще одного «понаехавшего» в Париж — Чорана, тот тоже не жаловал культурную столицу мира, норовил то уехать на месяцы по стране на велосипеде, то в Лондон, насколько денег хватит).

Вообще, говоря об Агуэли, ремарки можно делать буквально на каждом шагу. Про языки, например. Знал он их дюжину. При этом легких путей никак не искал, и тут — арабский, китайский, иврит, санскрит, амхарский, такого вот рода. А переводил с арабского на итальянский, французский. Пусть и не идеально (некоторые его переводы в последующие годы переделывали, он, кажется, слишком увлекался трансляцией мысли, а не точной буквой). Но определенно умел интуитивно погружаться в языки — так, изучая арабский в тюрьме и(ли) другие языки, он просил Библию на данном языке, дескать, текст он знает наизусть, а читая его на другом языке, тут же схватит структуру этого самого языка.

Тюрьма же и суды были в жизни этого природного толстовца и мечтателя даже не раз. Сначала в Париже решили грести анархистов, когда те уже норовили стать бомбистами, — прекрасно провел несколько месяцев в застенках (на вход просил кучу книг на арабском и иврите, на выход выдавал корреспонденцию), благо, серьезного срока удалось избежать. Чудом повезло и в следующий раз. Протестуя против того «испанского» вида коррид, когда быка в конце убивают, Агуэли стрелял и ранил матадора. Когда допрашивали в суде, он честно заявил, что стрелял бы и в публику, подберись он ближе, ибо тех, кто наслаждается смертью животных, к людскому роду отнести никак нельзя. Видно, харизма слегка блаженного подействовала — с обвинением в преднамеренном убийстве он отделался легким штрафом. И испанскую корриду во Франции вскорости запретили!

Входил Агуэли и в теософские круги, благо Блаватская и ее последователи тогда правили умами и имели представительства много где. Но, состоя в одном из обществ-лож, уже тогда интересовался не теософией как таковой, а, скорее, импонировала ему общая интенция теософии с ее столицей мира (зачеркнуто) мысли в Индии. Агуэли глубоко разделял, прочувствовал то, что потом сблизит его, сделает одним из первых, хотя и не столь публичных, как скрытый имам в исламе, зачинателей традиционализма — западный рациональный, механистический, прагматичный мир не оправдал себя, обречен, ему нужна альтернатива, которую можно обрести в древности. Или же в тех цивилизациях, где к примордиальным заветам относятся внимательнее («Европе совершенно не нужна религия», как горько констатировал он).

Две поездки в Египет и — Агуэли принимает ислам, точнее, обращается в суфизм — находит себе суфийского наставника, скрупулезно выполняет его наставления, полон восторга и света. Под новым арабским именем пишет для журнала Генона La Gnose («Гнозис», 1909–1912). Генон, за обращение которого в ислам Агуэли вроде бы несет непосредственную ответственность (Генон принял ислам в 1912 году, Агуэли — еще в 1895), при этом представляет его любопытным образом. Как араба, который долгое время жил в Европе, знает европейские языки и хочет представить западной цивилизации различные аспекты мусульманского духовного наследия.

Агуэли действительно только об этом и мечтал — писал то о трансценденции и сакральных мирах в исламе, то против европейской исламофобии (выделял, в частности, исламофобию германскую и российскую, во как!). А вот почему так его презентовали в редакционной заметке, любопытнее. Генону было важнее представить интересного и крайне образованного автора не европейцем, а арабом? Таковым — да, подписывался он уже только арабским именем — искренне считал себя автор?

Есть еще и такой аспект, что Агуэли и Генон были знакомы, переписывались уж без всякого сомнения, но биографию, личные вещи про Агуэли Генон скорее всего не знал. И это выводит нас на другую более глобальную тему рецепции Агуэли, а именно в традиционалистской мысли. Каковая традиция (прошу прощения за тавтологию) Агуэли не очень-то признавала. Он очевидно был одним из первых, если не самым первым, кто не только писал о пресловутом Ex oriente lux, но и так стремился к нему, жертвенным мотыльком ли, демиургом Прометеем ли. Но среди таких отцов-основателей традиционализма, как Генон, Юлиус Эвола, Ананда Кентиш Кумарасвами, Фритьоф Шуон, Мирча Элиаде, Титус Буркхардт, он никогда не значился. Вопросы вызывал эклектизм Агуэли (впрочем, кто, положа руку на сердце, из традиционалистов кинул бы в него камень, может, сам Генон с его исламом, индуизмом и масонством?).

Рассматриваемый сборник позволяет хотя бы в первом приближении покопаться в этом вопросе. Как, кстати, статьи — разного объема, стиля и ценности — познакомят и с такими темами, как Агуэли и феминизм (да, за равноправие женщин он выступал, хотя и, забавная ремарка автора, не совсем в тех категориях, как это принято сейчас), Агуэли и кубизм, круг его общения в Египте (вполне подробно!), отношения с Геноном (насколько возможно, свидетельств не шибко), взгляд на изобразительное искусство и любимую архитектуру…

Возвращаясь же, можно, реконструируя, предположить, что традиционалистов, что тогда, что после, смущал и, скажем так, жизненный эклектизм Агуэли. И действительно, даже по прочтении этой книги я сам до конца так и не понял для себя, кем же он был этот загадочный Иван? Просто таким международным тусовщиком, который чувствовал тренды будущих лет, ничего глубокого не создал в них сам, но отметился? Экзальтированным ориенталистом, вроде тех нынешних дауншифтеров, что бросают все на Западе, едут, скажем, в Японию изучать буддизм, чайное действо или кэндо и становятся в итоге большими японцами, чем сами японцы? Или таким совершенно нынешним леваком-активистом, антиколониальные убеждения, глобальный Юг, борьба за права животных, феминистская повестка? Немного святым (ходил по родной Швеции, обмотавшись куском ткани, подвязав эту хламиду бечевой и подложив под нее для тепла газеты, никогда не имея денег, снимал комнату 2 на 2 метра, спал на стопке книг) и сумасшедшим (сам писал про «мое сверхвозбуждение»), юродом этаким? Или не тем, кем кажется — уже приняв ислам, он любил, когда были деньги, закусить пиво и что покрепче харамной ветчиной, жил с красавицей-любовницей?

Возможно, он был просто очень свободным человеком. «Свобода это не то, что получают просто так (по-английски звучит прекрасно, freedom for free, — А.Ч.), а то, что следует заслужить путем жертв». Он и приносил жертвы щедро, вообще строил свой жизненный путь через отказ — не пошел на единственную свою выставку, отказался от денежной и престижной работы с Аполлинером, вообще при первом удобном случае пускался в бега, будь то парижские пригороды или же Египет и Цейлон. Погиб, кстати, тоже on the road, на дороге, попав в Испании под колеса поезда при опять же «невыясненных обстоятельствах».

Неясно про Агуэли многое, да. То есть пока ждем полноценной его биографии (до этой книги его жизнеописание было доступно лишь на шведском), можно сказать одно. Он точно из тех редких людей, кто бывает при рождении красивых и редких проектов будущего, при сдвиге не тектонических плит, но расхождении, запускании легких, изящных и важных трещин в земной коре мысли. И был он в этой роли хорош и искренен.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>